– Мило у тебя, – тихо комментирует Мир.

– Спасибо. Первым делом, как начала нормально зарабатывать, оформила ипотеку.

Собравшись с силами, оборачиваюсь. Но оказывается, зря боюсь. Мир как будто и не торопится уходить. Без лишней суеты оглядывается, отодвигает стул и устраивается за столом.

– Жаль, нечем угостить тебя к кофе.

– Да пофиг. Расслабься.

– А я и не напрягалась. Кстати, обследование начнется в десять.

– Что? – Мир недоуменно вскидывает брови.

– Ты сказал, что хотел бы пройти со мной через это. Так вот… Обследование начнется в десять.

– А-а-а. Слушай, у тебя есть аптечка? Рубец снова кровит. Надо было все же наложить пару стежков.

– Не надо! Тем более что у меня есть медицинский клей. – Вскакиваю, едва опустившись на стул. – Сейчас…

Мчу в ванную, достаю аптечку. Я так взбудоражена, что мои движения напрочь утрачивают плавность. Трах! Бах! Суечусь, излишне громко хлопаю дверцами, что-то роняю.

– Осторожнее, Вик. Дай я.

Замираю мышкой. Почти не дышу. С появлением Мира и без того небольшая ванная становится удушающе тесной, а в общем-то нормальной консистенции воздух делается вдруг тягучим и густым, словно тот самый медицинский клей, который я и уронила. Мир наклоняется, чтобы поднять флакон. Машинально кладу руку на его мощное плечо. Не знаю, что там у него с занятостью, но время на себя этот мужик явно находит. Он не только не растерял формы за время, что мы не виделись, но как будто, напротив, сумел отточить мускулатуру до совсем уж идеальных пропорций. Ради молодой старается?

Ревность ошпаривает. Копится в горле комком разъедающей горечи. Несколько недель я пыталась смириться с мыслью, что пока я все сильнее увязаю в нашем с ним прошлом, Мир живет свою лучшую жизнь с другой, но без особого успеха, как видно.

Пальцы помимо воли сжимаются сильнее и тут же, разжавшись, устремляются по линии челюсти, за ухо, чтобы пробежаться подушечками по его волосам. Как постоянно делала, когда имела никем не оспариваемое право его касаться.

Под моей рукой тело Мира каменеет. Что? Ему неприятно? Прекратить бы это все. Но я будто попала в ловушку повторяющихся движений. Он молчит – я пробегаюсь туда-сюда пальцами по его ежику… Это почти компульсия. Гребаный невроз. Селфхарм. Знаешь, что нельзя, но не можешь остановиться.

Он смотрит прямо перед собой. Крылья носа дергаются.

– Не надо.

– Я знаю, – смеюсь, откинувшись затылком на стенку. – Просто не могу остановиться, прикинь? Давай ты сам? – шмыгаю носом, признавая свое полное и абсолютное поражение.

Тарута, чертыхаясь, дергает головой и резко выпрямляется. А я как стояла, зажмурившись, так и стою. Не хочу видеть плещущихся на дне его глаз сожаления или жалости. Хотя я изначально понимала, что это, пожалуй, единственное чувство, на котором могу сыграть, чтобы добиться своего, сейчас оно такое же ядовитое, как и моя ревность.

– Чуть запрокинь голову, – хрипло замечает Мир. Я послушно задираю вверх подбородок. – Вот так, да, – хвалит, осторожно ощупывая место вокруг раны. – Здесь совсем крохотный порез, но судя по всему, очень глубокий.

Киваю, с наслаждением подчиняясь его рукам. Обсуждение моих травм неизбежно приводит к тому, что я вспоминаю, как они были получены, и мои чуть подсобранные эмоции вновь встряхивает. Интересно, насколько я была близка к смерти? Например, по шкале от одного до десяти? На шесть? На семь? Не знаю. Но я кожей чувствую прохладный ветерок от проскользнувшей в миллиметре от меня неизбежности. Тянусь за теплом его рук, встаю на цыпочки.

– Я закончил.

Все? Хочется рыдать. Потребность в нем ширится в груди, расталкивает ребра, причиняя боль. Мне не хватает воздуха им надышаться, не хватает души, чтобы вместить в себя эту противоречивость чувств – боль, любовь, желание, страх, ревность. Мы неловко топчемся, едва не касаясь пальцами ног друг друга. Или неловко только мне? А Мир просто не знает, как от меня избавиться? Стыд горячей волной растекается по шекам. Что мне терять? Вот что? От моей гордости ничего не осталось. Поэтому я делаю, что хочу – еще сильнее вытягиваюсь на цыпочках и касаюсь его губ своими. Касаюсь раз, другой. Толкаюсь языком, требуя приоткрыть рот. Точно зная, что он ни за что не отдаст инициативы. А потому существует лишь два сценария развития событий – либо он возьмет ситуацию в свои руки, либо в очередной раз меня оттолкнет. Как же колотит, а! Как же я близка к поражению. Но, тем не менее, я не даю себе отступить. Ставя на кон все, что у меня есть. В конце концов, я доподлинно знаю, что жизнь продолжится, даже если мое сердце будет разбито. Человеческий организм в этом смысле удивительно живуч. В момент катастрофы он выживает за счет безусловных инстинктов. Ты просто не замечаешь, как дышишь, как в тебе, будто ничего не случилось, текут процессы гомеостаза. Как со временем, не вывозя, память покрывается спасительной пеленой тумана, и боль медленно, но верно притупляется.

Он все-таки отвечает. Жадно и с напором. Взрывается у меня на языке каким-то совершенно незнакомым, новым вкусом. С нажимом проходится ладонями по рукам, к плечам, зарывается пальцами в спутавшиеся волосы. И… отстраняется. В отражении бутылочного стекла его глаз вспыхивает и тут же гаснет наше с ним прошлое. Лицо Мира каменеет, превращаясь не в безжизненную, а вполне себе дружелюбную, но все-таки маску.

– Опять нас занесло, да, малышка? – кривит губы в улыбке.

– Мир…

– Не надо.

– Ага. Ясно. Ну, тут все, да? – трогаю лоб, изображая деятельную активность. – Ты иди, тебя ждут. А я, пожалуй, полежу в ванне.

– Не уверен, что тебе сейчас можно.

– Да? Ну, тогда душ.

Я готова согласиться с чем угодно, лишь бы он поскорее ушел. Потому что, кажется, этот день меня все-таки доконал.

– Может, хоть дверь закроешь?

– Да. Потом, обязательно. Здесь у нас безопасно: камеры, консьерж, все такое…

– Ну, тогда я пойду. До завтра, да?

– Да-а-а. Пока.

За спиной хлопает дверь. И этот звук, как выстрел арбитра, дает волю моим слезам. Трясущимися руками избавляюсь от блузки. Стаскиваю лифчик. А они тихо льются по щекам, заполняют рот, капают на устланный керамогранитом пол. Ничего-ничего. Это светлая грусть. Как на похоронах человека, который долго болел и, наконец, отмучился. Даже странно, что я никак не могу успокоиться. Злясь на себя, рывком стаскиваю брюки. Переступаю через широкие штанины. Тихий плач перерастает в задушенные рыдания, рыдания – в жалкий скулеж. Смешно. Я и не знала, что мой организм способен издавать подобные звуки. Я сильная, в конце-то концов!

Глотая всхлипы, опускаюсь на пол. Скрещиваю руки на бортике ванны, опускаюсь на них раскаленным лбом. За собственным воем не слыша, как дверь опять открывается.

– Ну, какого хера, Вик?! Что ты устроила?

Цепенею.

– Ничего! Ты почему еще здесь? Кажется, тебя ждут.

– Да блядь, – хмыкает он. – Тебе тридцатка, Вик, а ведешь себя хуже тупой малолетки. Что за пиздострадания?

Смеюсь. Потому что он прав, да…

– Уйди, Мир. Пожалуйста. Я сейчас не в форме. Дело не в тебе, просто… Авария, и таблетки эти… Знаешь, как меня от них плющит? Хотя… Откуда тебе знать, да?

– Сука, – рявкает Мир. Нет, я понимаю, что это о ситуации в целом, а не обо мне, но как-то от этой мысли не легче. – Вик, я ведь не обещал иного, правильно?

– Конечно. Так я и не жалуюсь.

– Да? А мне показалось, что как раз этим ты и занимаешься.

– Я просто констатирую факт!

Смешно. Так смешно, блин. Голос дрожит, срывается, я реву в три ручья и на каждом слове по три раза всхлипываю, но все равно настойчиво пытаюсь его убедить, что все нормально. Какие у меня шансы на успех при таких вводных?

– Вика!

– Не обращай на меня внимания, понял?! Это все гормоны, – тянусь за халатом.

– Тогда, может, ну его на хер, если оно так по тебе бьет?

– Я справляюсь.

– Ага. Я вижу. – Мир опускается рядом со мной на пол и откидывается затылком на стену. – И часто тебя так нахлобучивает?